Содержание статьи
После бала
Аудиокнига «После Бала» слушать онлайн
«После Бала» пересказ. Толстой Л. Н.
Краткое содержание рассказа «После бала» Толстого Л.Н.
Анализ рассказа «После бала» Толстого Л.Н.
Рассказ «После бала» написан в 1903 году, опубликован уже после смерти писателя в 1911 году. В основе рассказа лежит действительное событие, о котором Толстой узнал, когда студентом жил вместе с братьями в Казани. Его брат Сергей Николаевич полюбил дочь местного воинского начальника Л.П. Корейша и собирался на ней жениться. Но после того как Сергей Николаевич увидел жестокое наказание, которым командовал отец любимой девушки, он пережил сильное потрясение. Он перестал бывать в доме Корейша и отказался от мысли о женитьбе. Эта история так прочно жила в памяти Толстого, что много лет спустя он описал ее в рассказе «После бала». Писатель раздумывал над названием рассказа. Было несколько вариантов: «Рассказ о бале и сквозь строй», «Дочь и отец» и др. В результате рассказ получил название «После бала».
Писателя волновала проблема: человек и среда, влияние обстоятельств на поведение человека. Может ли человек сам управлять собой или все дело в среде и обстоятельствах.
Род, жанр, творческий метод
«После бала» — прозаическое произведение; написано в жанре рассказа, так как в центре повествования находится одно важное событие из жизни героя (потрясение от увиденного после бала), и текст небольшой по объёму. Надо сказать, что на склоне лет Толстой проявлял особый интерес к жанру рассказа.
В рассказе изображены две эпохи: 40-е годы XIX века, время правления Николая и время создания рассказа. Писатель восстанавливает прошлое, чтобы показать, что и в настоящем ничего не изменилось. Он выступает против насилия и гнета, против бесчеловечного отношения к людям. Рассказ «После бала», как и все творчество JI.H. Толстого, связано с реализмом в русской литературе.
Тематика
Толстой раскрывает в рассказе «После бала» одну из безотрадных сторон жизни николаевской России — положение царского солдата: двадцатипятилетний срок службы, бессмысленная муштра, полное бесправие солдат, проведение сквозь строй в качестве наказания. Однако основная проблема в рассказе связана с вопросами нравственными: что формирует человека — общественные условия или случай. Единичное происшествие стремительно меняет отдельную жизнь («Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра», — рассказывает герой). В центре изображения в рассказе мысль о человеке, который способен разом отбросить сословные предрассудки.
Идея
Идея рассказа раскрывается с помощью определенной системы образов и композиции. Основные герои — Иван Васильевич и полковник, отец девушки, в которую был влюблен рассказчик, — через образы которых решается главная проблема. Автор показывает, что социум и его структура, а не случай влияют на личность.
В образе полковника Толстой разоблачает объективные социальные условия, искажающие натуру человека, прививающие ему ложные понятия о долге.
Идейное содержание раскрывается через изображение эволюции внутреннего чувства рассказчика, его ощущения мира. Писатель заставляет задуматься над проблемой ответственности человека за окружающее. Именно сознанием этой ответственности за жизнь общества отличается Иван Васильевич. Юноша из богатой семьи, впечатлительный и восторженный, столкнувшись со страшной несправедливостью, резко изменил свой жизненный путь, отказавшись от всякой карьеры. «Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой». Свою жизнь он посвятил тому, чтобы помогать другим людям: «Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было».
В рассказе JI.H. Толстого все контрастно, все показано по принципу антитезы: описание блестящего бала и страшного наказания на поле; обстановка в первой и второй частях; грациозная прелестная Варенька и фигура татарина с его страшной, неестественной спиной; отец Вареньки на балу, вызывавший у Ивана Васильевича восторженное умиление, и он же — злобный, грозный старик, требующий от солдат исполнения приказания. Изучение общего построения рассказа становится средством раскрытия его идейного содержания.
Характер конфликта
Основа конфликта этого рассказа заложена, с одной стороны, в изображении двуликости полковника, с другой — в разочаровании Ивана Васильевича.
Полковник был очень красивый, статный, высокий и свежий старик. Ласковая, неторопливая речь подчеркивала его аристократическую сущность и вызывала еще больше восхищения. Варенькин отец был настолько мил и любезен, что располагал к себе всех, в том числе и главного героя рассказа. После бала в сцене наказания солдата на лице полковника не осталось ни одной милой, добродушной черты. Не осталось ничего от человека, который был на балу, а появился новый, грозный и жестокий. Один только гневный голос Петра Владиславовича внушал страх. Иван Васильевич так описывает наказание солдата: «И я видел, как он своей сильною рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина». Иван Васильевич не может любить просто одного человека, ему нужно непременно любить весь мир, понимать и принимать его целиком. Поэтому вместе с любовью к Вареньке герой любит и ее отца, восхищается им. Когда же он сталкивается в этом мире с жестокостью и несправедливостью, рушится все его ощущение гармоничности, целостности мира, и он предпочитает не любить никак, чем любить частично. Я не волен изменить мир, победить зло, но я и только я волен согласиться или не согласиться участвовать в этом зле — вот логика рассуждений героя. И Иван Васильевич сознательно отказывается от своей любви.
Основные герои
Основные герои рассказа — юноша Иван Васильевич, влюбленный в Вареньку, и отец девушки полковник Петр Владиславович.
Полковник, красивый и крепкий человек лет пятидесяти, внимательный и заботливый отец, который носит домодельные сапоги, чтобы одевать и вывозить любимую дочь, Полковник искренен и на балу, когда танцует с любимой дочерью, и после бала, когда, не рассуждая, как ревностный николаевский служака, прогоняет сквозь строй беглого солдата. Он, несомненно, верит в необходимость расправы с тем, кто переступил закон. Именно эта искренность полковника в разных жизненных ситуациях больше всего ставит в тупик Ивана Васильевича. Как понять того, кто искренне добр в одной ситуации и искренне зол в другой? «Очевидно, он знает что-то такое, чего я не знаю… Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что видел, и это не мучило бы меня». Иван Васильевич почувствовал, что в этом противоречии повинно общество: «Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал».
Иван Васильевич, скромный и порядочный молодой человек, потрясенный сценой избиения солдат, не в состоянии понять, почему это возможно, почему существуют порядки, для охраны которых нужны палки. Потрясение, пережитое Иваном Васильевичем, перевернуло его представления о сословной нравственности: ему стали внятны мольба татарина о милосердии, сострадание и гнев, звучащие в словах кузнеца; сам того не сознавая, он разделяет высшие человеческие законы нравственности.
Сюжет и композиция
Сюжет рассказа незамысловат. Иван Васильевич, убежденный, что среда не влияет на образ мыслей человека, а все дело в случае, рассказывает историю своей юношеской влюбленности в красавицу Вареньку Б. На балу герой знакомится с отцом Вареньки, очень красивым, статным, высоким и «свежим стариком» с румяным лицом и роскошными усами полковником. Хозяева уговаривают его протанцевать мазурку с дочерью. Во время танца пара привлекает всеобщее внимание. После мазурки отец подводит Вареньку к Ивану Васильевичу, и остаток вечера молодые люди проводят вместе.
Иван Васильевич возвращается домой под утро, но не может уснуть и отправляется бродить по городу в направлении дома Вареньки. Издалека он слышит звуки флейты и барабана, которые без конца повторяют одну и ту же визгливую мелодию. На поле перед домом Б. он видит, как прогоняют через строй солдат какого-то татарина за побег. Командует экзекуцией отец Вареньки, красивый, статный полковник Б. Татарин умоляет солдат «помилосердствовать», но полковник строго следит, чтобы солдаты не давали ему ни малейшей поблажки. Один из солдат «мажет». Б. бьет его по лицу. Иван Васильевич видит красную, пеструю, мокрую от крови спину татарина и ужасается. Заметив Ивана Васильевича, Б. делает вид, что незнаком с ним, и отворачивается.
Иван Васильевич думает, что, вероятно, полковник прав, раз все признают, что он поступает нормально. Однако он не может понять причин, которые заставляли Б. жестоко бить человека, а не поняв, решает не поступать на военную службу. Любовь его идет на убыль. Так один случай переменил его жизнь и взгляды.
Весь рассказ — это события одной ночи, о которых герой вспоминает через много лет. Композиция рассказа четкая и ясная, в ней логично выделяются четыре части: большой диалог в начале рассказа, подводящий к повествованию о бале; сцена бала; сцена экзекуции и заключительная реплика.
«После бала» построен как «рассказ в рассказе»: начинается тем, что почтенный, много повидавший в жизни и, как добавляет автор, искренний и правдивый человек — Иван Васильевич в разговоре с друзьями утверждает, что жизнь человека складывается так или иначе вовсе не от влияния среды, а из-за случая, и в доказательство этого приводит случай, как он сам признается, изменивший его жизнь. Это уже собственно рассказ, герои которого — Варенька Б., ее отец и сам Иван Васильевич. Таким образом, из диалога рассказчика и его друзей в самом начале повествования узнаем о том, что эпизод, о котором пойдет речь, имел огромное значение в жизни человека. Форма устного рассказа придает событиям особую реалистичность. Тому же служит упоминание об искренности рассказчика. Он рассказывает о случившемся с ним в молодости; этим повествованию придается некий «налет старины», как и упоминанием о том, что Варенька уже стара, что «у нее дочери замужем».
Художественное своеобразие
Толстой-художник всегда заботился о том, чтобы в произведении «все свести к единству». В рассказе «После бала» таким объединяющим началом стал контраст. Рассказ построен на приеме контраста, или антитезы, путем показа двух диаметрально противоположных эпизодов и в связи с этим резкой смены переживаний рассказчика. Так контрастная композиция рассказа и соответствующий язык помогают раскрыть идею произведения, сорвать маску добродушия с лица полковника, показать его подлинную сущность.
Контраст используется писателем и при выборе языковых средств. Так при описании портрета Вареньки преобладает белый цвет: «белое платье», «белые лайковые перчатки», «белые атласные башмачки» (такой художественный прием называется цветопись). Связано это с тем, белый цвет — олицетворение чистоты, света, радости, Толстой с помощью этого слова подчеркивает ощущение праздника и передает душевное состояние рассказчика. О празднике в душе Ивана Васильевича говорит музыкальное сопровождение рассказа: веселая кадриль, нежный плавный вальс, задорная полька, изящная мазурка создают радостное настроение.
В сцене наказания присутствуют другие краски и другая музыка: «…я увидал… что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. … это была … жесткая, нехорошая музыка».
Значение произведения
Значение рассказа огромно. Толстой ставит широкие гуманистические проблемы: почему одни живут беззаботной жизнью, а другие волочат нищенское существование? Что такое справедливость, честь, достоинство? Эти проблемы волновали и волнуют не одно поколение русского общества. Вот почему Толстой вспомнил случай, происшедший в годы юности, и положил его в основу своего рассказа.
В 2008 году исполнилось 180 лет со дня рождения великого русского писателя Льва Николаевича Толстого. О нём написаны сотни книг и статей, его произведения известны во всём мире, имя его чтут во всех странах, герои его романов и повестей живут на экранах, на сценах театров. Слово его звучит по радио и телевидению. «Не зная Толстого, —-писал М. Горький, — нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком».
Гуманизм Толстого, его проникновение во внутренний мир человека, протест против социальной несправедливости не устаревают, а живут и воздействуют на умы и сердца людей и в наши дни.
С именем Толстого связана целая эпоха в развитии русской классической художественной литературы.
Наследие Толстого имеет большое значение для формирования мировоззрения и эстетических вкусов читателей. Знакомство с его произведениями, исполненными высоких гуманистических и нравственных идеалов, несомненно, способствуют духовному обогащению.
В русской литературе нет другого писателя, творчество которого было бы столь многообразно и сложно, как творчество Л.Н. Толстого. Великий писатель развил русский литературный язык, обогатил литературу новыми средствами изображения жизни.
Мировое значение творчества Толстого определяется постановкой великих, волнующих общественно-политических, философских и моральных проблем, непревзойдённым реализмом изображения жизни и высоким художественным мастерством.
Его произведения — романы, повести, рассказы, пьесы читают с неослабевающим интересом всё новые и новые поколения людей на всём земном шаре. Об этом свидетельствует тот факт, что десятилетие с 2000 по 2010 гг. было объявлено ЮНЕСКО десятилетием Л.Н. Толстого.
Характеристика образа Ивана Васильевича
Однажды случилось ему быть «в последний день масленицы на бале у губернского предводителя». Там оказалась и его возлюбленная — Варенька Б. Особо И. В. останавливается на «бестелесности» своей страсти к молодой красивой женщине, стремясь создать у слушателей впечатление чуть ли не «ангелопо-добности» своего внутреннего состояния: «…Я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро». Умиление собой, Варенькой постепенно переносится И. В. на всех присутствующих: на добродушного хлебосольного предводителя и его супругу, даму с пухлыми белыми открытыми плечами (И. В. подчеркивает ее сходство с парадными портретами императрицы Елизаветы Петровны), на отца Вареньки, полковника В., и даже на инженера Анисимова, отбившего у него первую мазурку с Варенькой. «Я обнимал в то время весь мир своей любовью». Эта поистине божественная, братская любовь, открывшаяся И. В. в последний день масленицы, накануне Великого поста, странным образом санкционируется в изображении Толстого языческими, в целом — кощунственными законами бального светского увеселения.
Дальнейшие события происходят с И. В. уже на следующее утро, в первый день Великого поста. Случайно он становится свидетелем варварской экзекуции — обряда наказания шпицрутенами беглого татарина. Сцена экзекуции — кривое зеркало бального ритуала. Восприятие И. В. невольно фиксирует эти искаженные соответствия. Мелодия мазурки накладывается на визгливый аккомпанемент барабана и флейты, ритм танцевальных па — на чеканный взмах солдатских рук и хлесткий посвист палочных ударов, танец Вареньки с отцом — на адский «танец» истязаемого под пыткой татарина и идущего с ним в паре «твердой, подрагивающей походкой» полковника Б. Вместо «бестелесной» Вареньки — «пестрое, мокрое, красное» «тело человека»: «Братцы, помилосердуйте». Это «братцы», эта явная аналогия с Голгофой недвусмысленным образом перекликаются с мотивом братской, общечеловеческой любви, испытываемой И. В. во время бала. В его воображении чудовищно переплетаются, казалось бы, несходные миры: духовный и плотский, христианский и языческий, божественный и демонический. Масленичный бал, язычески-фарисейская официозная культура порождают идею всечеловеческой любви, а «современная Голгофа», увиденная в начале поста, наоборот, являет не лик страдающего за человечество Христа, а безобразное кровавое месиво истязуемой человеческой плоти. Сатана служит Богу, Бог — сатане, и все это объединяется общим символом ритуализованной пляски. Все это для Толстого «лжекультура», «культура-оборотень», отрицающая сама же себя.
В отличие от автора И. В. не в состоянии принять открывшуюся ему истину. «Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю», — думал И. В. про полковника, наблюдая, как тот легко и привычно от бала переходит к экзекуции, от «духа» к «плоти», не меняя, по сути, своего поведения. И. В. так и «не посвятили» в тайны светских «приличий», оправдывающих подобное «оборотничество». Он остался «по ту сторону» совершаемого носителями официальной морали добра и зла. Не вникнув в современные ему постулаты «пристойного» поведения, И. В. в то же время не поверил и своему естественному, еще не испорченному обществом моральному чувству. Отказ от военной службы и женитьбы на Вареньке — это не столько протест, сколько духовная капитуляция И. В. перед хаосом современной ему культуры.
После бала характеристика образа Петра Владиславовича
На другое утро перед рассказчиком предстает все тот же и одновременно страшно другой П. В. Столь же методично, как он в собрании готовился к танцу, сейчас, на плацу, он со знанием дела совершает обряд экзекуции беглого солдата. Держать правой рукой в замшевой перчатке за талию свою дочь во время мазурки и бить той же рукой в замшевой перчатке по лицу солдата, сбившегося с ритма наказания палками, — для П. В. не имеет особой разницы. В сознании Ивана Васильевича образ П. В. начинает раздваиваться, приобретая чуть ли не инфернальный смысл. Разрозненные детали портрета и жесты вдруг стягиваются воедино, являя взору леденящий душу «фоторобот». Нежный поцелуй в лоб дочери после танца и подчеркнутое портретное сходство с Николаем I живо обнажают смысл этого общеизвестного иудиного жеста. А красивая, статная, высокая фигура П. В., его румяное лицо, белые усы, белые бакенбарды, «ласковая радостная улыбка… в его блестящих глазах и губах»— эти портретные детали П. В. не только переходят из сцены бала в эпизод экзекуции, но и неожиданно повторяются в ангельском, «бестелесном» облике его дочери Вареньки: «высокая, стройная, грациозная и величественная», во всем белом и опять-таки «ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза». Недаром, когда Ивану Васильевичу впоследствии приходилось видеть улыбку на лице Вареньки, он «сейчас же вспоминал полковника на площади», и ему «становилось как-то неловко и неприятно…». По ходу развертывания сюжета ангельское и иудино начинают противоестественно просвечивать друг через друга в облике и П. В., и Вареньки, обнажая «оборотническую» природу современной Толстому христианской культуры.
Роль случая в жизни человека (На примере рассказа Л. Н. Толстого «После бала»)
2. Злая шутка.
3. Смена мировоззрения.
Всем правит случай. Знать бы еще, кто правит случаем.
С. Е. Лец
В теме сочинения представлен весьма интересный вопрос — роль случая в жизни человека. А ведь действительно в жизни господин Случай играет немаловажную роль. И он может не только раскрыть глаза на какое-нибудь событие, но и круто изменить жизнь одного или даже нескольких людей. Так какова же цена случая? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим одно из произведений Л. Н. Толстого — рассказ «После бала».
Само название произведения уже намекает на то, что случай в жизни героев играет немаловажное, если не исключительное значение. Заглавие словно подсказывает: что-то исключительное произошло после бала, что могло сказаться на жизни главных, а, возможно, и второстепенных действующих лиц произведения.
Повествование как раз и начинается с того, что всеми уважаемый Иван Васильевич рассказывает об одном эпизоде из своей биографии, который резко изменил не только его жизнь, но и взгляд на мир. «Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает, — вдруг заговорил Иван Васильевич. — А я думаю, что все дело в случае».
Для описания такого кардинального изменения взглядов на жизнь писатель использует контрастные краски, позволяющие воссоздать оттенки блестящего бала и кровавого наказания. В этой картине также появляются не только жесткость и лицемерие, но и особенная цветовая палитра. Так, например, вторая часть рассказа становится багровой. Она словно кровавой стеной пролегает между двумя днями и ставит непреодолимый барьер между двумя молодыми людьми.
Но не только внешние обстоятельства, но и внутренние качества людей меняются за такой небольшой промежуток времени. Они особенно явно отражаются на внешности полковника. Перед нами предстают два словно разных человека до и после бала.
Иван Васильевич замечает на балу, что у полковника статная фигура и красивое лицо. Однако спустя несколько часов он предстает в другом свете. И большое внимание уделено лицу военного, которое выражает какую-то ненависть к преступнику. Теперь у полковника оттопырена губа и надуты щеки. От красивого, «бального», лица военного не осталось ни следа. Его тоже изменил случай: наказание татарина за побег. В результате возникает новый повод для размышления: если бы это был не татарин или у полковника, появилась бы другая причина для наказания. Каковым было бы тогда описание военного?
Контрастность двух дней сохраняется и в цветовой гамме. На балу представлены чистые воздушные цвета такие, как белый и розовый. В этот вечер он «видел только высокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза». После бала это один, но весьма говорящий цвет — пестро красный: «…я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека». Чтобы создать наиболее полную картину двух совершенно разных миров, рассказчик вводит в свое повествование не только цветовые, но и звуковые оттенки. Это позволяет увидеть различие двух дней на уровне восприятия тонких переходов мелодии. На балу Иван Васильевич был опьянен любовью и постоянно «танцевал и кадрили, и вальсы, и польки», и мазурки. Все это создает меланхоличную и поэтичную картину вечера.
Во время же наказания звучит совершенно другая музыка: это гром барабанов, свист флейты. Они не успокаивают, а словно еще больше надрывают душу и оставляют в ней нотки смятения.
В первое время в душе героя все еще слышны отголоски мазурки, но скоро они все же вытесняются более тяжелой мелодией: «…услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка».
После увиденного в душе героя все еще сохраняется противоположные настроения. В ней возникают разные тональности: то жесткий голос полковника, то жалобная просьба татарина, то барабанная дробь, то свист флейты: «Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника».
Однако случай сыграл злую шутку и с самой девушкой. Варенька понесла «наказание» за поступки своего отца. Нельзя, конечно, говорить о том, что она не знала своего отца и не могла представить, на что он способен. Но главный герой эти два настолько разных образа соединил в одной картине, благодаря которой молодым людям пришлось расстаться. Так и любовь его словно куда-то улетучивается: «Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней».
Но увиденное оказало влияние не только на отношение Ивана Васильевича с Варенькой. Оно жестоко сказалось и на мировоззрении самого рассказчика. Он пытался понять и осмыслить, что же ему пришлось увидеть утром. Сначала Иван Васильевич даже предполагал, что те, кто наказывают, обладают какими-то сведениями, которые ему неизвестны. Но и это не смогло успокоить его и наладить душевное равновесие. «Но сколько ни старался — и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился». И такое незнание и сомнение повлияло на то, что Иван Васильевич не смог поступить на военную службу, ведь она для него воплотилась в облике жестокого полковника — не того подтянутого человека, который танцевал на балу, а в образе того, кто в замшевой перчатке бил по лицу солдата, слабо ударившего татарина.
Однако в самом рассказе есть один небольшой эпизод, который доказывает, что полковник очень любит свою дочь, то есть он никогда не причинил бы ей никакого вреда. Военный отказывает себе в многом, даже выходит в свет в немодных опойковых сапогах только для того, чтобы Варенька могла себе ни в чем не отказывать. Полковник прекрасно танцует, но в паре изящество танца зависит от обоих партнеров. Так что он снова делает все, чтобы в хорошем свете представить свою дочь.
Но в жизнь снова вмешивается случай. Иван Васильевич и полковник встречаются взглядами во время наказания, последний отворачивается, словно ничего не заметил. Он далек от того нравственного образа, который формировал в своих поздних произведениях Л. Н. Толстой. Но хочется верить, что и для самого полковника эта встреча, а значит, и сам случай сыграл не менее важную роль. Раз он отвернулся, то может быть он чувствует, что не совсем прав и ведет себя неподобающе в этот момент: ударил по лицу солдата, который «мажет». А может он просто вспоминает то, что было накануне вечером на балу у губернского предводителя и понимает, насколько контрастная картина разыгрывается перед глазами Ивана Васильевича.
Именно этот контраст и сыграл самую большую роль в жизни главного героя. Если бы в душе его не сохранилось этих сцен, то может он со временем смог бы успокоиться и снова встретится с Варенькой. Но в душе его постоянно происходила борьба двух разных, но очень впечатляющих картин. А так как последняя была более яркой, говорящей и жестокой, то она оставила гораздо больше впечатления в душе Ивана Васильевича. Поэтому он не смог пересилить себя, чтобы не вспоминать об этом.
Писатель выбирает наиболее действенный прием — прием контраста. Мы не знаем, каково его отношению к увиденному и к понятию «случай» в этой жизни. Но использование данного приема позволяет понять, что писатель в какой-то степени солидарен с главным героем. И таким способом он обличает и не принимает ни для своего персонажа, ни тем более для себя поступок полковника. На такое восприятие мира накладывает отпечаток и на поздние воззрения писателя, который начинает задумываться над духовным совершенствованием личности. Он показывает нам, что полковник очень далек от всего этого. Иван Васильевич, наоборот, наверное, впервые сталкивается с этим и понимает, что в любом поступке должна быть духовная и нравственная основа. Возможно, тогда случай не будет оказывать своего губительного действия на человека.
Толстой Л. Н. После бала
– Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что все дело в случае. Я вот про себя скажу.
Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, собственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво.
Так он сделал и теперь.
– Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого.
– От чего же? – спросили мы.
– Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать.
– Вот вы и расскажите.
Иван Васильевич задумался, покачал головой.
– Да, – сказал он. – Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра.
– Да что же было?
– А было то, что был я сильно влюблен. Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь. Дело прошлое; у нее уже дочери замужем. Это была Б… да, Варенька Б… – Иван Васильевич назвал фамилию. – Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа.
– Каково Иван Васильевич расписывает.
– Да как ни расписывай, расписать нельзя так, чтобы вы поняли, какая она была. Но не в том дело: то, что я хочу рассказать, было в сороковых годах. Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это, или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег – ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.
– Ну, нечего скромничать, – перебила его одна из собеседниц. – Мы ведь знаем ваш еще дагерротипный портрет. Не то, что не безобразен, а вы были красавец.
– Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского предводителя, добродушного старичка, богача-хлебосола и камергера. Принимала такая же добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на голове и с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты Елизаветы Петровны. Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, музыканты – знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского. Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому что без вина был пьян любовью, но зато танцевал до упаду, танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках. Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов – я до сих пор не могу простить это ему – пригласил ее, только что она вошла, а я заезжал к парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я танцевал не с ней, а с одной немочкой, за которой я немножко ухаживал прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень неучтив с ней, не говорил с ней, не смотрел на нее, а видел только высокую, стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и мужчины и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться.
По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: «Encore».[1 — Еще (франц.).]
И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.
– Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, – сказал один из гостей.
Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти:
– Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr,[2 — Альфонс Карр (франц.).] – хороший был писатель, – на предмете моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете…
– Не слушайте его. Дальше что? – сказал один из нас.
– Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали всё тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними минутами. Я еще раз выбрал ее, и мы в сотый раз прошли вдоль залы.
– Так после ужина кадриль моя? – сказал я ей, отводя ее к ее месту.
– Разумеется, если меня не увезут, – сказала она, улыбаясь.
– Я не дам, – сказал я.
– Дайте же веер, – сказала она.
– Жалко отдавать, – сказал я, подавая ей белый дешевенький веер.
– Так вот вам, чтоб вы не жалели, – сказала она, оторвала перышко от веера и дала мне.
Я взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и благодарность. Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро. Я спрятал перышко в перчатку и стоял, не в силах отойти от нее.
– Смотрите, папа просят танцевать, – сказала она мне, указывая на высокую статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами, стоявшего в дверях с хозяйкой и другими дамами.
– Варенька, подите сюда, – услышали мы громкий голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и с елисаветинскими плечами.
Варенька подошла к двери, и я за ней.
– Уговорите, mа chere,[3 — Дорогая (франц.).] отца пройтись с вами. Ну, пожалуйста, Петр Владиславич, – обратилась хозяйка к полковнику.
Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий и свежий старик. Лицо у него было очень румяное, с белыми a la Nicolas I[4 — Как у Николая I (франц.).] подвитыми усами, белыми же, подведенными к усам бакенбардами и с зачесанными вперед височками, и та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широкой, небогато украшенной орденами, выпячивающейся по-военному грудью, с сильными плечами и длинными, стройными ногами. Он был воинский начальник типа старого служаки николаевской выправки.
Когда мы подошли к дверям, полковник отказывался, говоря, что он разучился танцевать, но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторону руку, вынул шпагу из портупеи, отдал ее услужливому молодому человеку и, натянув замшевую перчатку на правую руку, – «надо всё по закону», – улыбаясь, сказал он, взял руку дочери и стал в четверть оборота, выжидая такт.
Дождавшись начала мазурочного мотива, он бойко топнул одной ногой, выкинул другую, и высокая, грузная фигура его то тихо и плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Грациозная фигура Вареньки плыла около него, незаметно, вовремя укорачивая или удлиняя шаги своих маленьких белых атласных ножек. Вся зала следила за каждым движением пары. Я же не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них. Особенно умилили меня его сапоги, обтянутые штрипками, – хорошие опойковые сапоги, но не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков. Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником. «Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные», – думал я, и эти четвероугольные носки сапог особенно умиляли меня. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно, но теперь был грузен, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он все-таки ловко прошел два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соединил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все громко зааплодировали. С некоторым усилием приподнявшись, он неясно, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее ко мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер.
– Ну, все равно, пройдитесь теперь вы с ней, – сказал он, ласково улыбаясь и вдевая шпагу в портупею.
Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей содержимое ее выливается большими струями, так и в моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил и хозяйку в фероньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее лакеев, и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его домашними сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в то время какое-то восторженно-нежное чувство.
Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник Б. отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами. Я было испугался, что и ее увезут, но она осталась с матерью.
После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то, что был, казалось, бесконечно счастлив, счастье мое все росло и росло. Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее. И я боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего счастья.
Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда она говорит: «Гордость? да?» – и радостно подает мне руку, или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном, умиленном чувстве.
Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света и не ездил на балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену и вел самую правильную жизнь. Он спал. Я посмотрел на его уткнутую в подушку и закрытую до половины фланелевым одеялом голову, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того счастья, которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со свечой и хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспанного лица с спутанными волосами показался мне умилительно трогательным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прошел в свою комнату и сел на постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать. Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу.
С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло еще часа два, так что, когда я вышел, уже было светло. Была самая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом – девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, все было мне особенно мило и значительно.
Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по направлению гулянья, что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка.
«Что это такое?» – подумал я и по проезженной посередине поля, скользкой дороге пошел по направлению звуков. Пройдя шагов сто, я из-за тумана стал различать много черных людей. Очевидно, солдаты. «Верно, ученье», – подумал я и вместе с кузнецом в засаленном полушубке и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе. Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию.
– Что это они делают? – спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.
– Татарина гоняют за побег, – сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов.
Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад – и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед – и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами.
При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте». Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.
– О господи, – проговорил подле меня кузнец.
Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
– Я тебе помажу, – услыхал я его гневный голос. – Будешь мазать? Будешь?
И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.
– Подать свежих шпицрутенов! – крикнул он, оглядываясь, и увидал меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника, кричащего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидал опять все и вскочил.
«Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, – думал я про полковника. – Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня». Но сколько я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян.
Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было – дурное дело? Ничуть. «Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал», – думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался – и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился.
– Ну, это мы знаем, как вы никуда не годились, – сказал один из нас. – Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было.
– Ну, это уж совсем глупости, – с искренней досадой сказал Иван Васильевич.
– Ну, а любовь что? – спросили мы.
– Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет. Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите… – закончил он.
___________________________________________________
Примечания
1. Еще (франц.).
2. Альфонс Карр (франц.).
3. Дорогая (франц.).
4. Как у Николая I (франц.).